Продолжение романа Н. В. Будылина "Чапанка" 

 

 

 Глава 18

До большой жары следующего дня скосили почти треть луга. Коль­ку и Степку послали ворошить вчерашние валки. Василий присмотрел место ближе к дороге, где удобнее поставить стог, готовил стожар и тут услышал громкий крик:

-          Тятя, тятя, смотри-ка..., - показывал рукой Колька в сторону березняка. Василий поднял голову, однако ничего не увидел. Колька подбежал.

-   Чего там у вас? Змея, что ли?

-   Туча какая-то кружит...

-          Какая туча? - оглядел небо, ни единого облачка. Через мгновение послышался 17л, и тут из-за березняка явственно появилось и мед­ленно стало приближаться, волнообразно переливаясь, как большая и густая стая ворон, какое-то черное пятно. Подбежал Яков прямо с косой, за ним Димка с Андреем.

-   Чего вы тут?..

-   Да вон летит чего-то, - указал Колька в сторону берез.

Яков внимательно всмотрелся, прикрывшись ладонью от солнца.

-        Да ведь это рой пчелиный откуда-то сорвался, - первым сообразил он.

Рой покружился, покружился над березами, грозно гудя, и подался к противоположному краю лога.

-         Улетит ведь, дикие, поди, какие зароились, - Яков провожал их взглядом, потом спохватился.

-   А ну, пацаны, давайте за водой, а ты, Васька, лопату сыщи.

-   Куда бежать-то, батя, к пади? Далеко ведь...

-          Черпай из бочки, некогда ждать, наносим потом, посадить их где надо. С ведрами и лопатой бежали вслед за роем, обогнали потом. Впереди бежал Яков, на ходу утирал лицо. Указал рукой на одиноко стоящую ветлу. Вырвал у Кольки ведро с водой, плеснул на низко склонившуюся ветку.

-   Мне-то чего?.. - Василий бегал вокруг с лопатой.

-         Бросай туда землю, - приказал ему Яков, сам выплеснул и другое ведро, угодив на ствол. Василий неистово стал копать дерн, бросал землю комьями на дерево, заметно запыхался.

-  Дай-кося, дядя Вася, - Андрей вырвал у него из рук лопату, начал с силой быстро копать. Черенок треснул, обломился.

-   А, мать твою..., - зло выругался Яков.

Рой как бы в нерешительности покружился, покружился над вет­лой, потом стал садиться, и вскоре на суку образовалась большая, чуть меньше метра, живая масса, слегка колышущаяся на ветру.

Яков вытер рукавом пот со лба, посмотрел вокруг, чего-то разыс­кивая.

-   Я фуражку-то где обронил?

-    Да она там упала, у березняка еще, я видел, - Степка махнул рукой в сторону шалаша.

-    Ну ладно... Вот чего, Василий, собрать их как-то надо, добро ведь...

-   Как собрать? - Василий никогда в жизни не вожжался с пчелами, побаивался их даже, потому и растерялся, пожал плечами.

-    Вот чего... Сбегай-ка, Степка, принеси два мешка, за шалашом там лежат свернутые. А ты, Митька, воды еще принеси на всякий случай - вдруг снова сорвутся.

Степка принес мешки. Яков проделал в одном дырки для глаз, надел себе на голову, подошел к ветле, пробурчал глухо: "Ну-ка, подсобите...". Василий и парни подсадили его, и он полез. С трудом, еле удерживаясь, добрался до сука, на котором висели пчелы, прополз по нему до середины. Голой рукой стал упихивать пчелиную массу в мешок, приговаривая:

-   Не жальтесь, не жальтесь, сладкие мои, вот я вас... Нам главное дело матку не упустить, - крикнул он, обращаясь к смотревшим на него снизу Василию с парнями, - матка - эго первеющее дело, без нее никуда.

Так-таки большую часть пчел и уложил в мешок, увязал, бросил вниз, сам стал осторожно слазить, кряхтя и незло матюгаясь. Поку­сали его крепко, руки вскоре вздулись, покраснели.

Вечером того же дня, переговорив с Василием, Яков с мешком за плечами тронулся в путь. Вернулся под утро слегка навеселе. За ужином угостил Василия самогонкой, рассказывал...

-   Я это... прямым ходом и к Вырыпаевым, прямо и пристал-то в  Завраге. Вот, говорю, надо ли пчел, Тимофей Назарыч? Коли не надо, - говорит. Ты их где спроворил? - хитро так на меня поглядывает,

а уж сам смекнул, должно. Да, - говорю, - не ворованные, мы не того замесу. Ну и сторговал за три рубля, эт тебе как, -а Васька? Вот нам шарышка-то, - сам весело смотрел на окружающих. Было весело и другим.

 

Последние три дня к ним приплыли на подмогу женщины: Анто­нина да Александра с Татьяной, оставив домашнее хозяйство на Анисью да престарелую бабку Авдотью, мать Александры, которая жила в маленькой избенке через три дома от Василия Матвеевича, ближе к Елшанке.

Бабы дружно взялись согребать сено, благо, погода стояла сухая.

В перерывах между работой бегали за ежевикой, которая в изобилии росла в окрестных лесах.

Днем, накануне отъезда, Колька со Степкой нашли ближе к Атрубе пересыхающий лиман. Бредешком наловили ведро карасей да десяток щурят. Вечером хотели и уехать, да припозднились. По-темному уже наварили ухи, на углях зажарили щурят, сидели, закусывали. Яков налил по чарке вина себе да Василию, женщины отказались.

-   Ну, родня, с завершением косьбы. Слава богу, дала погода.

-     Да уж погода как по заказу, - поддержал Василий, усаживаясь поудобнее на ворох сена, - недогадливый вы народ, бабы, хлеба-сала привезли, а нет чтоб забежать к целовальнику, да с устатку нам...

-      Успеете еще, - отозвалась Антонина, - ярмарка не за горами, никуда целовальник не денется.

-  Ярмарка ярмаркой, а дело делом, глянь-ка, сенцо-то какое ноне...

-     Его ща надо привезти... Как творится: "Не хвали траву в лугу, а хвали у себя в ограде да в стогу.

Костер весело пылал, высоко взметая искры, отражаясь на лицах сидящих вокруг людей.

Съели почти полное ведро ухи, принялись за свежую вареную картошку, обжигаясь, вдыхали пряный аромат. После старой да увяд­шей уже картошки свежая казалась неимоверно вкусной. Парни, да и Татьяна успевали только вылавливать из ведра.

-     Я смотрю, Татьяна-то совсем заневестилась, не сегодня-завтра под венец, - усмехнулся Яков, хмелея, подмигивая потупившейся племяннице, - глянь-ка, какая справная да гладкая.

-     Не сглазь, - засмеялась Александра, - она у нас солощая[1], потому и справная, тьфу, тьфу, тьфу...

-     Я, чай, не Марфа Козлова, у меня глаз добрый, плохо не скажу и не пожелаю, а на свадьбе погулять бы охота... А, Танька?..

Татьяна зарделась, хорошо, в темноте не было видно.

-   Смеешься ты, дядя Яша...

-   Смеяться не плакать, не велик грех.

-          Оно - девичье дело - жди, когда посватают, - возразила Алек­сандра, - сама на шею не кинешься.

-           Нешто мне Андрюшку на Курилкиной Маруське оженить, - размышлял Яков, оборачиваясь к сыну.

Трудно было понять, смеется он или серьезно рассуждает. Андрей насторожился.

-          А что, оженим, дадим по суме и гуляйте по белу свету, - уже с явным раздражением и даже злобой говорил Яков.

-          Она не виновата, что сирота, ну а богатство дело наживное, - возразил Андрей с дрожью в голосе, - сам же говорил, руби дерево по себе.

-  А ты и рад стараться, дурила...

Андрей встал, подался в лесную чащобу, Дмитрий за ним. Колька со Степаном залезли в шалаш спать, Татьяна притихла в сторонке,

-  Ну, ты напрасно, Яков, парня-то обижаешь, приглянулась, знать,

-    стал защищать племянника Василий, - сам-то вспомни, с одной ложки да табуретки начинал, а ничего, встал на нош...

-          Оно так-то так, а все одно обидно, тут норовишь их на ноги поставить покрепче, а они...

-          Ты погоди, Яша, у них еще на воде вилами все писано, а ты шумишь, - вступилась за сына Антонина, - забыл, как сам к Наське Замориной ходил, а?.. А меня выбрал-то...

-           Ну ты, мать, вспомнила про царя-гороха, тогда другое время было.

-          Время оно все одно, нам стареть, а им в силу входить да семьи заводить.

Легли поздно, когда потух уже костер. Тихо тлели угли. На небе вызвездило, ярко прослеживался Млечный Путь, показывая дорогу от Ягодного и Заволжья через остров и домой. Молчали. Каждый думал о своем.

Глава 20

Наступил июль-страдник. День ото дня тучнели нивы, наливались, зрели в садах яблоки. Угомонились, примолкли пташки, хлопоты не дают петь-распевать. Сначала соловей притих, а потом и кукушка к Петрову дню просяным колоском подавилась. Заколосились яровые

-   кукушкина песенка спета. На Аграфену-купальницу знающие люди ходят-бродят по лесам, собирают травы да коренья разные. Травы выросли, набрались живительной силы.

Полуденный жар томит, покой глубокий, воздух не шелохнется. Зелень будто в полудреме. "Пить, пить, пить" - стонет одиноко пташка. Эх, кабы брызнул дождичек, да проливной на всю ночку. "Просите,

дети, дождя до Ивана Купалы, а после Ивана я и сам упрошу", - полушутливо говорит крестьянин-краснобай. "Пить подать, пить по­дать", - почти выговаривает в зреющей ржи перепелка. В лугах по­скрипывает коростель, иод соломенными крышами домов щебечут ласточки, рюмят зяблики.

Не за горами жатва, на Казанскую начинают жать рожь. "В жатву лентяй женится, а зуда замуж выходит". Ну, а конец июля - самое росистое время: "На Прокла поле от росы промокло". Это тоже доброе дело: "Утренняя роса - добрая слеза, сю лес умывается, с ночкой прощается".

С первых чисел июля в Новодевичье начиналась большая ярмарка. Съезжались по Волге и по суше купцы из Нижнего Новгорода, Ка­зани, Симбирска, Саратова, Пензы, Вятки да и мало ли откуда.

"У старого Демьяна товар без изъяна,

Сам подходи и других приводи", - зазывал щеголеватый новгородский купец, выложив на прилавок шали, платки, штуки атласа да бархата, сапожки, золотом шитые, рубашки нарядные, простые и фасонистые портки.

"Товар хорош, бери какой хошь,

Да и сам Кузьма мешок ума".

"Для мадамочки-супруги ломовые подпруги

На шелковом подкладе, на шерстяной байке", -

заманивает шутками-прибаутками светловолосый и краснолицый купец из Вятки, вывесив над своей лавкой холстяной плакат с над­писью: "Честной купец Кузьма Печенкин". Выбор и тут богатый, больше конская утварь: седелки, хомуты, колеса, дуги - есть и ложки расписные, холст добротный, парча заморская, а также расписные причудливо дымковские игрушки да свистульки. Подошел к нему мазинский мужик, начал портки выбирать да никак по росту не подберет, низковат дядя, просит совета. "Для твоей рябой рожи - две худых рогожи да полторы змеиных кожи, да сказать сто раз: "Помилуй, Боже!" - посоветовал честной купец, на том и разошлись.

Кричит, кричит эдакий детина да вдруг и начнет в свистульку насвистывать да подмигивать, сразу же вокруг соберутся ребятня да бабы. Бузин выставил лавку с хлебными да колбасными харчами, посудой. Приказчик Башкирова торговал тканями, мехами да рыбой.

Расположились лавки вокруг церкви, почти до самой Волги. Как положено, раненько утром отец Сергий благословил ярмарку. И на­чалось...

Умельцы накануне за каких-то два-три часа соорудили несколько каруселей, только визг и смех кругом.

Колька Гудов с Васькой Бешановым пришли на ярмарку по холодку еще, когда на помост по одному начали выходить борцы: коренастый и жилистый Поддубный, черный как смоль, со звероподобными гла­зами Лунда. Были и такие, которых Колька еще не знал. В первой паре Лунда боролся с каким-то толстым, в годах, видать уже, борцом. Оба пыхтели, тужились, спины их и шеи покрылись потом, борцов­ская форма промокла.

-   Глянь-ка, глянь-ка, у Лунды аж блестит шея-то, - шептал Васька, грызя баранку. Они их только что купили вскладчину на копейку в лавке.

-   Счас он его уложит, это он так с ним валандается, Лунда-то, он прошлый год всех поборол, - заверил Колька, с восхищением глядя на помост. Прочие борцы стояли в сторонке, разминались, потря­хивая головами, поводили играючи плечами. Один Поддубный сидел на лавке, на плечи халат наброшен, смотрел куда-то за Волгу, нет-нет, да скосит глаза на помост и зрителей, усмехнется чему-то.

Наконец Лунда уложил-таки на обе лопатки противника, помог ему встать, оба чинно поклонились зрителям, спрыгнули с помоста. Потом выходили еще пары, подолгу боролись, поочередно демон­стрируя свое мастерство. Зрители аплодировали, громко кричали. Частенько от своих лавок к помосту подходили купцы да купчики - тянуло тоже посмотреть на борцов, бросали в корзину кто рубль, а кто и три пожалует. И уж в конце только на помост вышел Поддубный, легко, играючи бросил через себя противника, крепкого рыжего де­тину, уложил его на обе лопатки. Потом ему на плечи положили рельс, на концах которого повисло с обеих сторон человек по десять, и он их стал крутить. Васька от удивления разинул рот.

-   Глянь-ка, рельса-то аж гнется, а ему хоть бы что.

Потом Поддубный стал легко гнуть подковы, словно были они из воска, крикнул громко чего-то зрителям и спрыгнул с помоста.

В это время к ребятам подбежал Алешка Дубовов:

-    Вы куда запропастились, я вас обыскался, дома уж был.

-  Да мы тут давно... Эх ты, прозевал, как Поддубный боролся, - Колька начал было ему рассказывать.

-    Потом расскажешь, побежали на Красную улицу, там Алеша Трегубов ребятишек катает...

А на Красной улице подвыпившие мужики Вырыпаев Иван да приземистый, крепкий Петр Казятин на спор за ведро вина уговорили Алешу: десять мешков зерна уложили в телегу, тог впрягся и потащил вверх по Красной... Телега скрипела, ходили туда-сюда колеса. Алеша знай себе тащит, только покрякивает. Поднялся на бугор, обернулся, крикнул:

-   А ну, пацаны, садись, кто смелый...

И потащил уже по ровному, вместе с кричащими и визжащими ребятишками. Сзади шла толпа. Усмехались, качали головами.

-  Давай, Иван, раскошеливайся, - смеясь, посоветовал Казятин, - похоже, его возьмет, дотащит до мельницы-то.

-   Ему не в кузню, а на помост надо, он им не уступит, борцам-то...

-   Да он уж с ними тягался в прошлом году, которых и борол, да там тоже сноровка нужна, наука тоже своя.

К вечеру поднабрались многие изрядно, по селу стали раздаваться песни. Прошел первый день большой ярмарки.

Глава 21

Наступила ночь, такая же жаркая, знойная, как и день. Вместо мух появились комары, нещадно кусали все живое, не давали спать. Дмитрий Гудов с Ушаковым Владимиром далеко за полночь возвра­щались с гулянья домой. На улице хоть глаз выколи, тихо, томно, в домах давно уже спят все, утомленные праздником, только уж когда стали подниматься в Бутырки, завидели свет в окнах стоящей на отшибе избы сапожника Ионы Серова. Жил Иона, по уличному Бука, одиноко, нелюдимо, больше молчал, угюмо глядя на окружающих. И зимой и летом валял валенки по заказам, от крошечных до огро­мадных. Мастер был добрый, мог и фасонистые какие свалять, с белыми ободками.

Дверь была раскрыта настежь.

-    Это чего у Ионы свет горит? - удивился Дмитрий, - уж не случилось ли чего?    »

-   Гости, поди, гуляют, - предположил Владимир.

-  Да у него их век не было. Давай-ка заглянем...

-  Да ладно, спать охота, пошли, чего там.

Дмитрий круто повернул, направился в сторону калитки. Осто­рожно вошли через раскрытую дверь в сени. В избе накурено, на стене горит керосиновая лампа. Дымно. На столе наполовину опо­рожненная четверть водки, другая, пустая уже, лежит на полу, в мисках соленые огурцы, капуста, ломти хлеба горкой, три стакана с вином. Из межуимка торчат чьи-то ноги, слышен громкий храп, лица в темноте не разобрать. Сам Иона развалился на лавке вдоль стены, голова запрокинута, дышит тяжело, с надрывом как-то, нет-нет, да начнет что-то бормотать.

-   Пойдем, ну их, - Ушаков тянул Гудова за рубаху.

-   Погодь, давай-ка их свяжем.

-  Да ты что...

-   Вот смеху-то будет, - Дмитрий рассмеялся беззвучно, осмотрелся. На стене висела узда. Торчащие из межуимка ноги привязали к кольцу в стене, к которому обычно привязывают маленьких телят по зиме да ранней весной. Самого Иону в двух местах привязали к лавке веревкой.

-   Давай-ка хлебнем помаленьку, - Дмитрий подошел к столу, - а то, может, побудим да деру...

-    Да ну их, пусть спят, - Ушаков заметно побаивался, водки, однако, стакан выпил.

Посидели еще за столом малость, храбрясь уже. Ионе намочили штаны квасом, спрятали четверть в сенцах и ушли.

На другой день вечером Яков Гудов жаловался брату:

-   Вот ведь, поганцы, хоть бы каплю оставили. Я, слышь ты, пошел к Ионе, шерсть понес. Ну, он и пристал, давай да давай по маленькой, а я уж был хваченый. Тары-бары, да стары амбары. Ему, слышь ты, одному-то тоскливо, вот и разговорились мы с ним. Ну, одну четверть опростали, я было домой - он другую вынимает. Утром слышу: "Ка­раул, грабят...”. Сам-то не пойму. "Где это я, - думаю, - сумрачно вроде, тут стена, там стена". Я было вставать, а ноги связаны. Кое-как распутался, встал, гляжу: Иона лежит на лавке, связанный по рукам и ногам, и орет что есть духу. Туг я все и вспомнил. "Ты чего орешь-то?" - говорю. А тот: "Караул, спасите!". Отвязал его, сел он, заохал. "Погляди-ка, - говорит, - у нас там вроде оставалось в чет­верти-то?" Коли оставалось... И какие это поганцы учудили, узнать бы...                                                 ,

Дмитрий слушал, усмехался только, промолчал однако. Потом по­бежал к Ушакову рассказывать. Другим не рассказывали долго, по­баивались - Иона Ионой, а дядька Яков на руку горяч, отметелит и не поморщится, не посмотрит, что племянник, да еще и отец добавит

-   Озоруй, да знай меру.

Глава 22

Ранним утром, на третий день ярмарки, пока село еще только пробуждалось, отпели петухи и смолкли, Бузин с сыном собрались на рыбалку, прихватив закидные.

Крадучись, чтоб не побудить домашних, вышли из калитки. Возле церкви встретили церковного сторожа Степана Фомина, седого, как лунь, старика, да местного юродивого Колю Поплевина, долгого и тонкого детину с жиденькой бородкой. Оба в фартуках, с метлами, Коля на босу ногу, из-под фартука видны почерневшие, в трещинах пятки. Подметают, собирают мусор. Увидели Бузиных, поклонились.

-   С добрым утречком, Иван Сергеич да Сергей Иваныч, - попри­ветствовал Фомин, снял картуз, прижал его к груди. - Истинно го­ворят: "Кто рано встает - тому бог дает".

-   Да вот порыбалить собрались на зорьке да прогуляться, посмот­реть, где что... У тебя-то, в твоих владениях все ли ладно?

-   Пока слава богу...

-    А то смотри, народишка сейчас бойкий пошел. Подопьют на ярмарке да начнут у тебя ограду ломать заместо плетня, коль до драки дело дойдет.

-         Пока, слава богу, все мирно. Только кобыла одна тут взбрыкнула разок да и выбила мазинскому мужику два зуба. Уж он так выл, так выл...

-   Завоешь, пожалуй, чай, зубы-то свои, а не чужие...

-   Известно...

Сергей в это время ушел далеко вперед, оглянулся, покачал головой, усмехнулся про себя: "Батю медом не пои, дай с мужиками поболтать",

А Коля Поплевин как встал с метлой в руках у торговой лавки, так и стоял, улыбался только, смотрел то на одного, то на другого, ему что-то чудно показалось да и радостно было сегодня утречком.

Поднялись на гору по каменистой тропинке, село осталось позади, слева сады и пристани по всему берегу одна за другой, сквозь до Елшанки.

Волга синеет широкой ровной полосой. В дымке виднеется остров, а где-то там, за ним, большое село Ягодное. Вроде и близко, а не видать - остров закрывает.

До Елшанки дошагали быстро, спустились к берегу. Показались, заложенные венцов в десять, срубы, вокруг бревна да сосновые доски.

-          Вот, Серёга, я вот всё тебе сказать хочу, может, бросил бы ты службу-то да приехал к отцу-матери. Мне одному со всем этим не управиться, - Бузин повел рукой вокруг строительства, - и тут и там глаз нужен. Тяжело мне одному-то, а?..

-   Чай, у тебя управляющие есть да приказчики.

-          Э...э, приказчики, за ними за самими глаз да глаз нужен, только и глядят, что б слямзить. Вор на воре сидит и вором погоняет. Вот надо на торги в Сызрань, да и в верха ехать, а туг у них конь еще не валялся. Я думал, к уборочной один-два амбара будут готовы, где там, смотри-ка...

Подошли к постройкам, резко запахло смолой, дёгтем.

-          Вот смотри, побросали все и гулять на неделю, им-то что, не их добро. Вот я ему..., - заматерился Бузин.

-         Кто тута?.. - откуда-то из-под досок выполз старик, весь в опилках да стружках. Редкие, с проседью волосы взлохмачены. Увидел Бузина, испугался вроде.

-   Ты кто? Что-то я тебя раньше не видал.

-           Сторож я здешний, Фома Прокудин, Алексей Степаныч меня сюда определил.

-   А живешь где?

-   Тут и живу...

-   Как тут?..

-   Да вон шалашик смастерил от дождя.

Тут только Бузин рассмотрел  за грудой досок и впрямь что-то вроде шалаша, крытого соломой.

-   Да ты откуда взялся?

-          Погорельцы мы из Климовки, по весне уж как погорели-то, вот здесь и притулился в сторожа.

-   Ну ладно, сторожи коль так, а то уж я думал...

За Елшанкой показался лес, а там и Белый Ключ, вот уж завиднелся нестройный ряд домов поселка, крытых то соломой, то почерневшим от времени тесом. За поселком уж спустились к берегу.

-          Ну что, здесь что ли? - Иван Сергеевич осмотрел берег. Мирно била волна, со стороны поселка потянуло дымком. - Доставай за- кидные-то, а то уж солнце всходит.

-          На что попробуем, на червяка или тесто? - Сергей склонился к сумке, с нетерпением обернулся к отцу.

-   Попробуем и то и другое.

Закинули, укрепили к кольям по камешку, чтоб виднее было, как клюнет, сели, стали наблюдать.

-   А ведь ты мне, Сергей, так и не ответил...

-          Чего разговор вести, отец, отвык уж я от этого, вот порыбачить куда ни шло, а так... Какой из меня хозяин, мое дело - винтовка да сабля.

-   Так, так...

-   Ты уж не обижайся на меня, батя...

-   Да чего там, какая обида. А жаль...

Огромным раскаленным шаром покатилось солнце из-за неровной полосы левобережья, задержалось вроде за сосновой рощей на бугре, потом, словно спохватившись, снова покатало по накатанной изо дня в день дорожке, засеребрилось на волнах. Заиграла, оживилась природа, подул легкий ветерок, качая кустик ивы на берегу, заще­бетали разноголосо птицы. Праздник восхода завершился, пора и о мирском подумать.

С ведром судаков да чехони, проголодавшиеся, но довольные, отец с сыном после обеда вернулись домой.

Глава 23

Едва окончилась ярмарка, Бузин, тепло распрощавшись с семьей и, особенно с сыном, отправился в верха. Сергей наметил ехать дня через три. Перед отъездом Иван Сергеевич долго напутствовал По­лякова, тот собирался в Сызрань:

-          Ты вот чего, сторгуй-ка там баржу до Астрахани. Оно, конечно, хлеб всегда в цене, но, как говорится, первый едок кашу полной

ложкой ест, а уж другим что останется. Всю-то баржу нам многовато, может, с кем в паре сговоришься.

Поляков понимающе кивнул.

-   Шум пока не поднимай, пошли за подводами в Мазу, да здесь потихоньку сторгуйся. Ну да тебя не учить.

-  Обделаю, обделаю, Иван Сергеевич, не сумлевайтесь, я вот только думаю, зерно-то подработать надо как следует, а то поторопишься, будешь потом локти кусать.

-   Ну это уж само собой, неподработанное везти нет резону.

Решил Бузин опередить конкурентов, отправить первую партию хлеба напрямую до Сызрани по суху, ну а уж дальше водой.

Новодевичье расположено у истоков Самарской Луки. Волга, оги­бая Жигулевские горы, делает здесь большой крюк на восток. Если по Волге до Сызрани было верст двести пятьдссят-триста, то напря­мую - верст семьдесят. Таким образом, сутки, а то и двое можно было выгадать.

Сам Бузин тоже торопил события. Не дожидаясь своего парохода, отправился до Сенгилея на тарантасе. Проехал, не останавливаясь, Подвалье, дальше столбовая дорога тянулась вдоль Лысых гор далеко на север. Проехал маленькую, в одну улицу, деревеньку Сенькино, только в Платоновкс остановился у знакомого зажиточного мужика Петра Лыскова, напился квасу, поговорили малость - и дальше. Лысков Петр Назарович, пятидесятилетний невзрачный мужичок с пле­шью во всю голову, жил с двумя сыновьями да больной падучей женой в большом пятистенном доме. Летом пахал да сеял, зимой занимался извозом. Сыновья, Мирон да Демьян, рослые аба, по первому снегу отправлялись на тракт Сызрань-Самара, вертались, почитай, уж после распутья. Оба были уж женатые, имели много­численных детей. Сам Петр по старости лет далеко уже не ездил, но до Сенгилея, Новодевичья, а то и Сызрани еще катался, если стор­гуется с кем. Иной раз по зиме дом оставляли на одних баб да детей, но ничего, справлялись. Деревенские бабы и любую мужскую работу знают, это вам не городские барыни. К вечеру, еще по-светлому, Бузин добрался до Сенгилея.

 Глава 24

 

Колька взвизгнул от боли, потянул лошадь в ближний переулок, опомнился уж у моста через ручей. Спину и правое плечо жгло, будто кто приложил каленый прут. Колька и не заметил, что плачет. Очнулся только тогда, когда его окликнул бежавший с багром сосед Ермолай Ушаков, отец Владимира:

-   Ты чевой-то здесь?

-  Да с жатвы я, вон со снопами послали.

-   А ревешь-то чего?

-   Пожар я завидел, думал...

Ушаков не дослушал, махнул рукой, побежал к ручью. Во дворе Колька распряг Машуху и, не забегая домой, галопом помчался в поле. Однако на околице ему из встречной телеги замахал фуражкой Дмитрий, закричал: "Вертайся, там уж все...", - махнул рукой в сторону села.

За полдня выгорело около двадцати домов с постройками. Пожар перебросился и на Красную улицу, только тут смогли остановить огонь. Хорошо, не было ветра.

На своем веку Новодевичье горело много раз, были случаи - сгорало полсела. Недели две по пожарищам лазили хозяева бывших домов, ребятня. Найдут то топор без топорища, то шкворснь-какой, то горсть обгоревших гвоздей - все, что осталось от некогда доброго, милого сердцу хозяйства. Мужики в порванных, испачканных сажей рубахах стонали от горя, иные, что послабее, и плакали. Женщины кричали криком, им вторили дети. Пахло гарью, смрадом. Жизнь поворачи­валась к людям своей худшей стороной - бедой. Вор ворует - стены оставляет, пожар ничего не щадит. Кто посильнее, вынесет, кто слаб, тот сгинет, помогать некому, у каждого своя беда.